- Веди-и Будёный нас смелее в бой, пусть гром гремит... Мы бе-е-ззаветные герои все, и вся-то наша жизнь борьба... - пел, постукивая палкой по асфальту, невысокий дедок в пиджаке, украшенным наградными планками "слева по борту" и зелёной ученической тетрадкой в кармане, подходя к средней школе, ничем не примечательного города N., вросшего некогда в берег неширокой реки. До войны, той, недавней, Великой Отечественной, гуляющие спускались к воде по широким ступеням белоснежной лестницы, от которой каким-то чудом теперь остался один небольшой пролёт, в самом начале, на холме.

Дед вставал рано утром, чтобы первым услышать, как прокашляется лопух динамика в кухне, и стоял, вытянувшись в струнку, под звуки Гимна страны, смотрел невидящими глазами через окошко на безлюдную ещё улицу и плакал. Немного погодя, он делал зарядку, обтирался холодной водой, после чего облачался во всё чистое и выглаженное собственноручно через мокрую тряпочку, и опустив ноги в заранее вычищенные ботинки, отправлялся в гастроном.

- Сегодняшнее?

- Молоко не берите, возьмите лучше ряженку, хлеб ночной, батоны только привезли, но есть и вчерашний...

- Давайте.

- Горячий?

- Нет, вчерашний! Я такие тоже люблю! - Обнажив стёртые до дёсен зубы, улыбнулся дедок.

Скрипя расшатанными керамическими плитками влажного пола, покупатели терпеливо ожидали пока разгрузят варёную колбасу, а заодно нарежут проволокой на небольшие, в полфунта, брусочки, прямоугольный параллелепипед сливочного масла. Грузчики, надрываясь попарно головками сыру, были красны не столько по причине тяжести ноши, сколь из-за удовольствия от её приятной сытной духовитости.

- Какой сыр-то нынче, любезный? - Не выдержав приличия не говорить под руку тому, кто нагружен, спросил грузчика аккуратный с виду, немолодой, но крепкий ещё гражданин. - Костромской или Российский?

- Российский! - Розовый от натуги ответствовал менее усердный работник. - И волна сладкой, слегка творожистой от того на вкус слюны, оросила рот вопрошающего, ибо ему давно был знаком неизменно приятный вкус того сыра.

Отстояв положенное в очереди к прилавку и в кассу, покупатель поспешил домой. Батон с плотной хрустящей корочкой растягивал румяной щекой вуаль авоськи. Набравшийся теплоты от свежих, молодых своих собратьев, он близоруко присматривался к вымытому ночью тротуару. Страсть, с которой батон глазел по сторонам, заставил брусок масла потеть, таять с одного боку, липнуть к серой бумаге, в которую был обёрнут, отчего та тоже занервничала и покрылась тёмными пятнами. И только сыр держался в рамках дозволенного, упорствуя в своём намерении выказать силу характера позже, когда отрезанный от него "на пробу" тонкий, прозрачный почти, цвета плавленного белого янтаря кусочек, - "Ну, пока заварится чай..!" - лишит дара речи владельца авоськи, мешая ему выговорить не то "параллелепипед", но любое другое, что придёт на ум: к примеру, "Кефер" или "Сольфеджо". Впрочем, кроме "м-м-м..." с воздетыми к потолку бровями, с набитым-то ртом! - в голову ему, всё одно, не взойдёт ничего.

Вкусив со сладким, крепким до черноты чаем пару кусков булки с сыром и сливочным маслом, закинув в рот немногие крошки, собранные со скатерти в горсть, наш покупатель достанет из почтового ящика на входной двери газеты, наденет очки и перечтёт их все, а после примется записывать в тонкую ученическую тетрадь с зелёной обложкой: и о политической обстановке, и про успехи страны, и про надои молока и урожай зерна. Ведь ему не всё равно, ему до всего есть дело, потому-то и воевал: за свою Родину, за оставшийся на месте лестничный пролёт, за тот сыр, да даже за вчерашний батон, он тоже его, от первой до последней крошки...