- Ха! Розовые сопли! - Ухмыльнулся редактор, и я впервые взглянул на него поверх розовых очков, через которые обыкновенно рассматривал мир и людей вокруг. Оказалось, что передо мной довольно-таки противный тип.
Лисья морда, милая, ежели она принадлежит хищному млекопитающему из семейства псовых, придавала человеческому лицу нечеловеческие, худшие из звериных, черты. Вовремя словить нужное направление ветра и схитрить, промолчать, чтоб "сойти за умного", убедить в том, что собственное намерение было таковым задолго до...
- Прекрасно. Я больше в этом участвовать не намерен. Газетное дело изменило себе, стало по сути недостойным ремеслом.
- Это только потому, что я отказался поставить в номер материал?
- Про любой другой я бы ещё подумал, но только не про этот.
- Напрасно. Сейчас с работой непросто.
- Как-нибудь проживу. Зато совесть будет чиста.
- Учти, я не стану уговаривать тебя остаться!
- Да я на это и не рассчитываю. Тем более, люди, про которых писал, поверили мне, а теперь выходит, что я подвёл их, солгал, а врать мне не нравится, не умею и не люблю. Счастливо оставаться! - Добавил я напоследок.
Так вышло, что в редакции не хранилось ничего из моих вещей. Всё, что необходимо, - блокнот, ручка, диктофон и фотоаппарат, умещались в небольшом рюкзаке. На стене кабинета, где проходили планёрки, вместо картины, висела фраза из моего репортажа, что-то там такое про "локотки волн" семьдесят вторым кеглем. Автором художества была ответсек. Криво ухмыляясь, она указала однажды на стену с импровизированной картиной, где решила увековечить моё высказывание, сочтя фразу смешной и глупой. Но я лишь пожал плечами. Сравнение мне нравилось, ибо я любил море во всех его проявлениях, посуху ходил, как по палубе - слегка раскачиваясь, а в слове компас ставил ударение на второй слог.
В общем, после того, как дверь редакции захлопнулась за мной в последний раз, я почувствовал некое облегчение. Идти по болоту и не увязнуть в трясине - то ещё искусство. До сего дня мне удавалось сохранить собственный ритм заметок и очерков, а значит, и достоинство. Худшее, что могло произойти, это если бы редактор изменил текст, перекроив его по своему усмотрению, и подписал моим именем. Поди тогда, разбирайся, доказывай, что ты тут не причём.
А я был сопричастен! В той, неопубликованной заметке, подробно описал марш матерей ребят-срочников, погибших в мирное время. Среди тех, кто нес портреты погибших, шли не только матери, но и отцы, и невесты, точнее вдовы, не успевшие стать жёнами. Последние вели за руку малышей, а матерям, чьи сыновья решили "обождать до свадьбы", было особенно тоскливо смотреть на ребятишек. Не понянчиться им теперь, не потешиться на старости лет с родными внуками.
Узнав, что среди присутствующих газетчик, родители погибших подходили по очереди и, сменяя друг друга, дыша через раз, спешили поделиться своим горем. Каждому хотелось поведать о своём ребёнке, о любимом мальчике, жизнь без которого потеряла смысл, остановилась в тот миг, когда перестало биться сердце сына.
Дольше всех, до самого окончания марша, рядом шли супруги. Они оказались единственными, кто не пытался заговорить, но их облик был куда красноречивее всяких слов. Густые волосы женщины, словно выкрашенные в белое, обрамляли безжизненное, бескровное, без единой морщины лицо, отрешённое, пугающее выражение супруга, тяжёлая, грузная походка обоих, и главное, - как сторонились они друг друга, как пугались случайного прикосновения, когда мотало их из стороны в сторону от слабости.
Тридцать лет прошло, а я помню глаза всех этих людей, общую, одну на всех гримасу страдания, и боль, избыть которую невозможно никому и никак.
- Даже времени?
- В том числе и ему...
